Божьи воины [Башня шутов. Божьи воины. Свет вечный] - Анджей Сапковский

– Ваше инквизиторское преподобие, – епископ вложил в сказанное столько презрительного преувеличения, сколько смог, – не должно мне напоминать, что я могу, а чего не могу. Я сам знаю это гораздо лучше. Все очень просто: я могу все. Однако во избежание недомолвок скажу вашему преподобию, что я веду переписку с Римом. Именно с апостольской столицей. Результат переписки может быть таким, что, казалось бы, многообещающая карьера вашего преподобия может оказаться не прочнее рыбьего пузыря. Пук! И нет его. Тогда самое высокое положение, на которое ваше преподобие может рассчитывать в диоцезии, это работа у меня в качестве слуги, каноника либо, как ваше преподобие выразилось, прихвостня со всеми вытекающими отсюда последствиями, в том числе и фамильярным именем Гжесь. Либо Песь, если я так захочу. Ибо альтернативой будет имя «брат Грегориус» в каком-нибудь уединенном монастыре, среди живописных густых лесов, практически столь же далеком от Вроцлава, как, скажем, Армения.

– Действительно. – Гжегож Гейнче сплел пальцы, тоже оперся об арку, но глаз не опустил. – Действительно, много недомолвок ваша епископская милость не оставила. Однако старания эти весьма тщетны, поскольку факт обмена письмами между вашей милостью и Римом мне прекрасно известен. Я знаю также, что результаты этой переписки менее чем скромны, а точнее – нулевые. Никто, естественно, не запретит вашей милости кропать новые эпистолы, ибо капля камень точит, как знать, авось кто-нибудь из кардиналов наконец поддастся, возможно, меня наконец отзовут. Лично я в этом сомневаюсь, однако все в руце Божией.

– Аминь. – Епископ Конрад усмехнулся и вздохнул, радуясь стабилизации уровня беседы. – Аминь, Гжесь. А ты неглупый парень, знаешь? Это я в тебе люблю. Жаль, что только одно это.

– Воистину жаль.

– Не юродствуй. Ты прекрасно знаешь, какие у меня к тебе претензии и почему я хочу, чтобы тебя отозвали. Ты слишком мягок, Гжесь, слишком милосерден. Действуешь малорешительно, вяло и беспланово. А время этому не благоприятствует. Haereses ac nulta hala hic in nostra dioecesi surrexerunt[604]. Расцветают кацерство и идолопоклонство. Вокруг аж в глазах рябит от гуситских шпионов. Колдуньи, кобольды, призраки и прочие адские чудовища измываются над нами, устраивают свои шабаши на Слензе, в пяти милях от Вроцлава. Отвратительные деяния и культ сатаны процветают ночами на Гороховой, на Клодской горе, на Железняке, под вершиной Прадеда, в сотнях других мест. Поднимают головы бегинки. Насмехается над законом Божиим безбожная секта Сестер Свободного Духа, безнаказная, потому что в ней действуют и верховодят дворянки, патрицианки и настоятельницы богатейших монастырей. А ты, инквизитор, чем можешь похвалиться? У тебя из рук выскальзывает Урбан Горн, вероотступник, предатель и гуситский шпион. Хоть был у тебя в руках, сбегает Рейнмар фон Беляу, чародей и преступник. Один за другим выскальзывают торгующие с гуситами купчики: Барт, Трост, Ноймаркт, Пфефферкорн и другие. Правда, кара настигла их, но ведь не тобой назначенная и осуществленная. Кто-то тебя выручил. Кто-то постоянно тебя выручает. Разве это порядок, чтобы инквизитора кто-то выручал? А? Гжесь?

– Вскоре, уверяю вашу милость, я положу конец этим выручательствам.

– Ты все время только уверяешь. Уже два года тому назад, в декабре, ты якобы нашел свидетеля, показания которого должны были раскрыть какую-то опасную, прямо-таки демоническую организацию или секту, виновную в многочисленных убийствах. Этого свидетеля, кажется, дьякона намысловской коллегиаты, ты наскреб, ха-ха, в сумасшедшем доме. Я напряженно ждал, чтобы послушать показания твоего психа. И что? Ты не сумел довести его до Вроцлава.

– Не сумел, – согласился Гейнче. – В пути он был коварно убит. Тем, кто занимается черной магией.

– Ах, ах! Черная магия.

– И это доказывает, – спокойно продолжал инквизитор, – что кому-то было важно, чтобы он молчал. Ибо если б заговорил, то его показания сильно кому-то повредили бы. Он был очевидцем убийства купца Пфефферкорна. Возможно, узнал бы убийцу, если б ему его показали.

– Может, да. А может, нет. Этого мы не знаем. А почему не знаем? Потому что папский инквизитор не умеет оградить свидетеля. Даже если этот свидетель – псих из Башни Шутов. Конфуз, Гжесь. Компрометация.

– У тебя под самым боком, – продолжал епископ, не дождавшись реакции, – расцветает преступность, никто не может считать себя в безопасности. Грабители-рыцари на пару с гуситами грабят монастыри. Евреи оскверняют облатки и могилы. Еретики уворовывают подати, обескровливающие бедный люд. Дочь Яна Биберштайна, рыцаря и вельможи, оказывается похищенной и изнасилованной явно гуситами в порядке мести за то, что Биберштайн – добрый католик. А ты что? Снова тебя приходится выручать. Я, епископ Вроцлава, у которого на шее неисчислимое множество проблем, касающихся веры, вынужден вместо тебя сжигать виновных.

– Среди сожженных сегодня, – поднял брови инквизитор, – были виновные? Что-то я не заметил.

– Способность замечать, – парировал епископ, – отнюдь не самая сильная твоя сторона, Гжесь. Несомненно, очень многого ты не замечаешь. А это, увы, вредит Силезии. И Церкви. И Sanctum Officium[605], которой ты как-никак служишь.

– Святой Инквизиции вредят бессмысленные и демонстративные экзекуции. Вредит несправедливость. Именно благодаря таким действиям возникает черная легенда, миф о жестокой инквизиции, льется вода на мельницу еретической пропаганды. Я с ужасом думаю о том, что через сто лет останется только эта легенда, мрачная и чудовищная повесть о ямах, пытках и кострах. Легенда, в которую поверят все.

– Не знаешь ты ни людей, ни исторических процессов, – холодно ответил Конрад из Олесьницы. – А это перехеривает тебя как инквизитора. Тебе следует знать, Гжесь, что во всем существуют два полюса. Если возникнет чудовищная легенда, то появится и античудовищная. Контрлегенда. Еще более чудовищная. Если я сожгу сто человек, то через сто лет одни будут утверждать, что я сжег тысячу. Другие – что не сжег ни одного. Через пятьсот лет, если этот свет проживет так долго, на каждых трех, взахлеб болтающих о ямах, пытках и кострах, придется по меньшей мере один шут, который станет утверждать, что никаких ям не было, пыток не совершали, инквизиция была полна милосердия и справедлива, а если и наказывала, то как отец, увещевающий нашалившее чадо, а все разговоры о кострах – не более чем вымысел и еретический обман. Поэтому делай свое дело, Гжесь, а остальное оставь истории. И людям, ее понимающим. И не пудри мне мозги разговорами о справедливости. Не ради справедливости была создана инквизиция, в которой ты работаешь. Справедливость – это droit de seigneur. Ergo – справедливость это я, ибо я здесь синьор, я господин, я Пяст, я князь. Князь Церкви, но такой, который habet omnia iura tamquam dux[606]. Ты же, Гжесь, всего лишь, прости, слуга.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});